Александр Костюнин
Орфей и прима Охота зело добрая потеха,
Её же не одолеют печали и кручины всякие.
Урядник сокольничья пути Объявление гарантировало "получение удовольствия от коммерческой охоты на зайца-беляка с русскими гончими". Поехал наудачу, заранее не условившись ни с кем. Лишь подгадал время года, самый конец октября, да свободные дни. Остальное решают деньги.
Путь предстоял неблизкий — в Заонежье.
С обеда морозец спал. Повернуло к теплу. И всё вокруг накрыло мелким зябким дождём, на грани снега. Короток осенний день. Уже в сумерках добрался я до охотничьей базы.
Егерь, крепкий мужик лет пятидесяти, встретил суховато.
Мы познакомились. Николай Фомич, выслушав мои пожелания, нахмурился.
— Саша, не получится завтра съездить. Собаки устали. Двое суток подряд на гону. Заменить некем. Выжловка, — он указал на брюхатую русскую гончую, — сам видишь...
Приму, досужую, лучшую суку Николая, весной, в период пустовки, "не задержали". И теперь, в разгар охоты на зайцев, — ей щениться. В итоге выжлецы-однопомётники, Орфей и Гром, остались без подмены.
Но сука, похоже, не считала себя виноватой. Что ей до прибыли, до репутации хозяина и сорванных контрактов Она с достоинством, трепетно несла свой заветный груз, переходя от одной прихваченной первым морозцем лужи к другой. Сосредоточенно, подолгу, принюхивалась к бурым клочкам пожухлой травы. Изредка ложилась на землю, прикрыв глаза. Вся в себе. Набухшие розовые соски её томились.
— Нет, не получится выехать, — твёрдо отрезал егерь. — Тропа эти дни была жёсткой. У выжлецов все лапы сбиты в кровь. Их утром не поднять.
Дождь неприятной, как слова егеря, студёной струйкой скатился мне за воротник.
"Торгуется", — сообразил я и предложил тройную цену.
Фомич отвёл глаза.
— Ну, всё одно, пойдём в дом. Ужинать пора. Да и ночевать тебе придётся здесь.
Я молча двинулся за ним.
Аромат жаркого из зайчатины встретил нас ещё в коридоре. В кухне было светло. Топилась печь. Из кастрюли призывно побулькивало.
На полу, не выбирая удобной позы, застыли в забытьи два гончих выжлеца. Тот, что посуше, багряный, с ярким чепрачным окрасом, едва повёл головой при нашем появлении и тут же сник.
— Отдыхай, Орфейка, отдыхай — со вздохом промолвил Николай.
Другой гончак, с белыми отметинами на груди, тихонько взлаивал во сне, продолжая гон. Передними лапами он время от времени беспокойно перебирал в воздухе, силясь добрать зверя.
Влажную верхнюю тужурку я повесил, как было предложено, ближе к плите — пусть сохнет. Снял шерстяной, с глухим воротом, свитер, освободил ноги от резиновых сапог и, оставшись босиком, в нательной рубахе, почувствовал, как истома стала овладевать мной.
Достал из рюкзака бутылку перцовки.
Сели к столу.
Выпили по одной — за знакомство. Потом ещё. Спиртное приятно покатилось по нутру, смывая и унося своим горячим потоком дневные заботы.
— Фомич, расскажи про своих собак.
— Нет, подожди — сначала нужно закурить.
Он не спеша набил трубку самосадом. Раскурил. Расправил пышные усы. Мечтательно затянулся.
— Саш, понимаешь Увидел я однажды охоту эту, с русскими гончими по зайцу: красивую, яркую, старинную. Увидел и влюбился в неё навек. Гончая охота — как натянутая струна. Сильнее напряжения я не испытывал ни на какой другой.
— Как же ты выжловку не уберёг?
— А вот так Наша Прима-балерина весной пошла по наклонной. Нарочно залетела! — Николай нервно заёрзал, вспоминая коварство суки. — Хотя перед охотой и отсадил я её, сигаретину дешёвую. Отсади-и-ил ведь! Устроил второй вольер. Выжлецов выпустил на волю, размяться. Знал, что мужики будут крутиться возле, раз "гуляет". Ну и пусть, думаю, намыливаются — Примка-то под замком. Я выпустил, а этот барбос сгрыз калитку снаружи
— Кто? — не сразу понял я.
— Орфей, с ним спуталась, — Николай мотнул головой в сторону пса.
Кобель приоткрыл глаза и укоризненно посмотрел на хозяина. По-моему, он и до этого момента не спал, лишь притворялся и всё слышал.
— Выходит, его потомство?
Николай обречённо кивнул и продолжал:
— Наутро смотрю — добирался до неё Вертлюжок сгрыз. Когда сгрыз — появился небольшой люфт. Он давай её отсюда, снаружи тащить. Щель снизу образовалась, и дверь оттянулась. Добавочные крючки у меня были, кроме вертлюга. Когда прибивал, думал: повыше или пониже? Ай, думаю, прибью повыше — не взломают. Сначала сам попробовал тянуть — куда там. Туго. Два крючка и — разо-гнуты. Крючья ра-зо-гну-ты! Он растерянно глядел на свой скрюченный указательный палец. — Как пассатижами Он таки открыл её. Я потом анализировал-сопоставлял: как такое могло случиться? Сама ему, стерва, помогла. Ломилась навстречу, изнутри. Дверь всю исцарапала, шерсть прямо клочками на калитке оставила и всё-таки выскочила — так хотелось к нему на свиданку.
Орфей перестал делать вид, что спит. Он поднялся, подошёл к своей миске, прилёг рядом и с мрачным видом стал грызть заячьи косточки.
Фомич проводил его пытливым взглядом:
— Ему ещё восемь месяцев было. Сделал для них с Громом вольер из сетки. Закрываю. Через некоторое время — Орфей на улице. Что такое?! Я к забору. Снежок выпал. Смотрю по следам: где перелазит? Оказывается, он — на будку, с будки прыгает через забор — и на волю. Ладно. Я над конурой делаю навес. Два листа шифера стелю. Ну, на будку пускай заберётся, но прыгнуть с неё не сможет — голова в крышу упрётся. Им же Он же не может сначала изогнуться — вот так, из-под выступа, потом подтянуться за край и ногу закинуть. У него ума-то на это не хватит Через некоторое время Орфей опять на свободе. Да ещё и не один — с Громом. По следам ничего не могу понять. Закрыл обоих. Отошёл подальше, они меня не видят. Сел и наблюдаю: вот он ходил-ходил, ходил-ходил, прыгнул на будку. Встаёт на задние лапы, упирается головой в шифер, напря-га-а-ется, вырывает его с гвоздя Выпускает в щель Грома. Потом сам — вот так — в эту щель голову пихает, шельмец, ему шифером да-а-а-ви-ит сверху, он всё ррр-а-вно тискается, прола-а-а-аа-зит и выпрыгивает.
Эту историю Орфей слушал, очевидно, не первый раз. Устало поднявшись, он подошёл к холодильнику и сел напротив. Внимательно разглядывая дверку, кобель с интересом наклонял голову то на один бок, то на другой. Видно было по всему — не просто так смотрит. Он думает!
Николай, обращаясь к псу, поинтересовался:
— Что, изобретатель, прикидываешь, как открыть?
Гончак изобразил полное равнодушие, вернулся на место и лёг.
— Ну, пошли спать. Съездим завтра в лес, коли так. Давай деньги.
Николай обстоятельно пересчитал купюры, показал мне спальное место и повёл собак в вольер.
Я вышел на крыльцо. Егерь удалялся по лесной дорожке, держа перед собой "летучую мышь". Мерцающие блики огня прыгали тусклым светом по чёрным еловым лапам. Гончие неспешно следовали за ним.
Замыкала цепочку Прима. Временами она останавливалась, поводила головой, втягивая воздух.
Дождь кончился. Было тепло, влажно и безветренно.
Погода выстраивалась под заказ.
***
Ночью не спалось.
Прислушивался: нет ли ветра, не накрапывает ли дождь?
На новом месте мне вообще спится плохо, а тут такое дело — завтра охота. Я не стал ждать, пока Николай постучит в дверь. Увидел, как зажёгся свет у него на кухне, и стал одеваться.
Чай пили, не рассиживаясь, споро. Собаки, заслышав из вольера хлопанье дверью, наши голоса, ор непрогретого уазика-"буханки", подняли гвалт.
Подъехали на машине к самому вольеру.
Прима ворчала. Поводя белёсой мордой, она что-то в сердцах выговаривала егерю. Вставала у него на пути. Не давала Николаю вынести Орфея на руках к машине. Путалась под ногами и скулила.
Кобель попытался вырваться с рук ей навстречу. Хозяин окрикнул:
— Прима, место!
И ещё крепче прижал к себе внезапно разволновавшегося выжлеца.
Гром вышел из вольера вслед за Орфеем, но запрыгивать в машину не стал. Пришлось грузить и его.
Постепенно светало.
Дорога шла берегом Онежского озера, затем свернула вглубь леса и потянулась пригорками и вырубами к Федотовскому кордону. Фомич машину вёл аккуратно: привычно объезжал глубокие лужи, заученно сбавлял скорость перед ухабами и поворотами, на прямой разгонялся вновь. Свой рассказ он начал без вступления, словно и не прерывал его:
— У деда было кожаное кресло, он усаживался и начинал с отцом обсуждать охоту. Мой двоюродный брат при этом вставал и уходил. Считал — пустые разговоры. Я же, малой совсем, всегда крутился в такие минуты рядом. Дед никогда не говорил: "Ружьё стрельнуло". Ружьё только бьёт или садит. Моё ружьё бьёт садче, чем твоё! Или вот: собака ладистая — значит, правильно сложена. Залиться — это когда гончак, подняв зверя, — "помкнув" его, — гонит, щедро и беспрерывно отдавая голос. Скажи — красиво?!
Дорога пошла ольшаником.
Машина подминала на своём ходу заросли дикого малинника, раздвигала мелкие деревца, ветки хлестали по лобовому стеклу уазика.
— По тому, как гончие подают голос, их и различают: одни подают редко; другие часто — "ярко"; третьи заливисто — как бы без перерыва; кто — заунывно, на высокой или низкой ноте. Я на охоту обычно с Володей Григорьевым выезжаю. У него сейчас выжлец подрастает... Ох, и голосина! Я был у него на базе. Смотрю, бегают три щеночка, им по четыре месяца тогда тянуло. Двое: "Пи-пи-пи". Тьфу! А один: "Увв! Увв! Увв!" Уже тогда. Моим — далеко до него
Николай вдруг осёкся и гневно бросил через плечо Орфею:
— Хватит бздеть! Видишь ли — не согласен он
Пёс после упрёка так сконфузился, что, клянусь, большего смущения я не видел при подобных обстоятельствах ни у одного человека.
Мы выехали на край делянки. Остановили машину.
Собак Фомич сразу напускать не стал. Пояснил:
— Их нужно сперва выдержать. Пусть потомятся. Они должны с радостью, с азартом, без понуждения ступать на тропу. Страсть в них должна взыграть
Правда: собаки перетаптывались в машине не в силах более сдерживать своего волнения. Принимались лаять. В нетерпении скребли лапами.
Дверь настежь — и смычок русских гончих, теснясь и разбрасывая слюну, выскочил на волю. Псы возбуждённо пробежали взад-вперёд, сделали круг.
Край солнца выглянул над опушкой леса. И сразу лучи, разметав брызги алмазов по бурым стеблям пожухлой травы, по молодой поросли лиственных деревьев и серым мшистым камням, оживили природу.
Пока мы доставали из машины ружья и поклажу, гончаки активно работали в "полазе".
Смотрю, они ищут, ищут, ищут Морда к морде. И вдруг натекают на пахучий волнующий след. Проверяют. И вот нос ещё сзади, не может оторваться от следа, а корпус, ноги в погоне. Уже пошли вперёд. Не отдавая голос. Рывком! На гон.
Скрылись из виду. Секунда. Две. Три.
Гром подал голос. Вначале неуверенно. Слышны отдельные: "Ав", "Ав". И вдруг высоко, заливисто, победно прорвало:
— А-ааа-ааау!!! А-ааа-ааау!!! А-ааа-ааа!..
— Уав-уаввв-а-уаввааа!.. — подхватил Орфей.
Гон зазвенел на все голоса: жаркий, страстный. Не лай, а стон покатился по низине, заиграл эхом и пошёл кромкой влажного леса. Гончаки резвые, паратые, равные на ноги — косому петлять некогда.
Быстро идёт гон.
Заяц замелькал на краю делянки, пересёк её и выкатился на дорожку.
Прямо на нас — "на штык".
На самом верном лазу Фомич. Метров за семьдесят от него заяц сел. Выстрел! Беляк пошёл. Ещё один выстрел вдогонку проходного. (Вторым выстрелом, чувствуется, зацепил.) Собаки идут не скалываясь. Николай стреляет третий раз. Заяц останавливается, но не падает. Я, забыв про ружьё, фотографирую. Гончие близко. Вывалили на дорожку. Увидели зайца и, наткнувшись зрачком, "понесли навзрячь"!
Впереди, вожаком, Орфей. Кобель "висит на хвосте" зверька. Добирает его. Едва отняли.
Заяц выцвел не полностью. Почти весь белый, только пятном на лбу и полосою по спине держится красноватая шерсть да на кончиках ушей яркая, не выцветающая и зимой, чёрная оторочка.
Счастливый, удоволенный гончак забрёл в центр лужи и лёг в бурую жижу, озорно пуская пузыри. Мы втроём: Николай, Гром и я, переглянулись.
Во второй половине дня, после обеда, собаки стомились и долго не могли поднять зверя. Мы прошли хутор. Поднялись на скалу. Сверху озёра и деревни видны далеко-далеко. Был тот скоротечный период года, который у гончатников принято называть "узёрка". Золотая осень и яркие краски закончились. Первый снег уже был, но бесследно сошёл. Талая земля ещё не промёрзла. Берёзы сменили сусальное золото листвы на строгий готический стиль. Графика вытеснила живопись. Заяц полностью побелел — "вытерся".
Под ногами заросшее травой и мелким кустарником сухое болото, окружённое высоким бугристым лесом. При выходе на чистинку я заметил боковым зрением под скалой, в коряжине, белое пятно. Остановился, повернул голову назад: заяц или нет? Может, клочок снега? Обрывок газеты?
На ходу достаю очки, нацепил: ну, точно, заяц! Но уже не лежит — сидит в беспокойстве. Заведомо сомневаясь, что пробью, стреляю через кусты. Нелепо белый, словно в накрахмаленном медицинском халате, он срывается с места, летит на скалу. Там Фомич. Беляк ему под ноги. Выстрел! Другой! Тишина.
Собаки подваливают на выстрел. Погнали.
— Ё-моё, он у меня перед самым носом сидел.
Коля с упрёком:
— Что же ты раньше не стрелял?
— Я думал: газетины кусок.
Гоньба пошла по большому кругу, и собаки сошли со слуха. Стало смеркаться. С обеда серые тучи, словно устав, замедлили ход и, лениво теснясь, наползали друг на друга. Сначала несмело, потом настойчивей стал накрапывать дождик.
Пора назад.
Фомич достал из-за спины охотничий рог. Трижды протрубил.
Вернулся Гром. Николай взял его на поводок и привязал рядом с машиной.
Орфея не было.
Мы пошли в сторону ушедшего с гоном гончака, непрерывно окликая его. Наткнулся на выжлеца Фомич. Орфей лежал на краю поляны, на спине, задрав вверх дрожащие окровавленные лапы. Не скулил. Даже на это сил не было.
— Орфей, что с тобой?!
Кобель попробовал подняться. Не смог.
— На сегодня, Орфеюшка, всё. Пойдём домой. Вставай.
Выжлец ещё сделал попытку встать на ноги и снова повалился. Он устал до крайности. Николай силой поднял его. Пёс, едва перебирая ногами, пошёл.
Идёт, идёт и оглянётся. Убедится, что видим, подходит к кусту и валится на бок. Снова поднимаем, ставим на ноги, дальше идём.
До машины оставалось метров пятьдесят. Орфей направился к кусту, хотел рухнуть, как вдруг оттуда ему пахнуло в нос свежим, дурманящим, животворящим запахом красного зверя.
— А-ау! А-ау! А-ау!
И погнал. С азартом, страстно. Куда делась смертельная усталость?
У машины воем завёлся Гром.
Гон на круг заворачивать не стал, ушёл по прямой: так уводит только лиса.
А на улице терпкая октябрьская темень.
Мы ждали. И кричали. И дважды бегали до дальней делянки. Звали, трубили, стреляли в воздух — напрасно. Кобель не вернулся. Николай бросил под куст свою фуфайку — родной запах.
— Поехали домой. Его так просто с гона не снять — вязкий, непозывистый гончак. Ничего, нагоняется — придёт! Не первый раз.
***
База встретила нас притихшей.
В наше отсутствие Прима ощенилась и теперь, забившись в конуру, устало облизывала свои мокрые родные комочки. К нашему появлению она отнеслась равнодушно, при этом словно ждала кого-то. Беспокойно вытягивала морду кверху. Принюхивалась.
Фомич присел рядом на корточки и, ласково заглядывая ей в глаза, потрепал за загривком:
— Придёт твой Орфей, не горюй. Куда ему деться? А этих щенков ну никак нельзя оставлять — сама понимаешь. Осенний помёт у породистых гончаков сохранять не принято: таких собак ни на выставку, ни на полевые состязания не предъявишь — засмеют. И самое главное — их не продать потом. Мне от вас с Орфеем щенки весной нужны. Саша, посвети.
Он передал мне керосиновый фонарь.
Сам поманил Приму куском сахара. Та недоверчиво высунула голову из будки. В ногах у самки беспомощно копошились детёныши. Один, что покрепче, сосал маткину грудь, для удобства забравшись поверх братьев и сестёр. Другие же или беспомощно попискивали, слепо хватая ртом воздух, в поисках желанного соска, или безмятежно посапывали, прижавшись к тёплому, как лежанка, животу матери.
— Прима, на-на!
Теперь её высасывали семь ртов, и природа понуждала восстанавливать силы.
Собака подалась из конуры. Сосок коварно выскользнул у крепыша изо рта.
Щенок заскулил.
Николай, ухватив за ошейник, перевёл собаку из вольера в соседний, наглухо сколоченный дощатый сарайчик, поставил перед мордой миску геркулесовой каши и плотно закрыл снаружи дверь.
Сука, почуяв недоброе, завыла.
Фомич, глухо матерясь, опустился на колени рядом с будкой и на ощупь стал вытаскивать тёплые комочки, один за другим, укладывая их в голубое эмалированное ведро, в котором обычно таскал еду для собак.
Звериный вой суки будоражил ночную тьму.
Прима бесновалась, кидалась на глухую к её горю дверь сарая, ударялась в неё всем своим телом, падала, поднималась, снова и снова билась, но ничего не могла исправить.
Щенки, безмятежно жмурясь, возёхались на дне ведра, сытые, притихшие, не ожидая от жизни ничего, кроме хорошего.
— Свети лучше, не тряси фонарь, "газетины кусок"
Егерь наклонил стоявшую под стоком бочку с дождевой водой и залил ведро до краёв. Шевелящаяся живая масса с бульканьем скрылась. Лишь один из щенков, крепыш, видно в батю, не сдаваясь, поднялся по телам своих братьев и вытянул головку наружу. Николай берёзовым прутиком легонько притопил его.
Свет "летучей мыши" сперва выхватывал под водой последние судороги щенка, потом жизнь затихла.
— Всё, — устало произнёс егерь. — Пошли ужинать.
Малышей отнесли в выгребную яму, подальше от вольера, и зарыли.
Ни ночью, ни под утро Орфей не вернулся.
Мы объехали на машине все ближние деревни: собаки нигде не было. И только знакомый старик видел возле Федотовского кордона волков. Как раз там, где мы вчера полевали.
Я опаздывал на работу и больше оставаться не мог.
Укладывая вещи в машину, прощаясь с егерем, я никак не мог избавиться от еле слышного, но от этого не менее щемящего, раздирающего душу, пронзительного воя суки. И отъехал далеко, и музыку включил лёгкую, а он всё не отпускал — преследовал меня.
***
С тех пор я не охотился с гончими. Но странное дело: всякий раз, когда мне случается читать или слышать про созвездие Гончих Псов, я невольно вспоминаю Орфея и Приму — русских гончих, страстью которых торговали под заказ.
Не ведал я тогда, что Звёзды не продаются!
Звёзды светят всем одинаково.
Карелия, г. Медвежьегорск, 2006 г.
Александр Костюнин
Нытик По-настоящему его кличка Брайт, хотя зовут все Малыш.
Маша, дочурка, просила братика. Будто не понимая, о чём разговор, мы с мамкой купили щенка. Но назвать собаку «брат»? – Не поймут. Добавили букву «й».
Была и ещё одна причина завести четвероногого друга.
Есть дети – всюду шлындают с родителями, уши греют. Племяш у меня, тринадцать лет парню, всё-оо за папой-мамой хвостиком. Мы сидим, водку пьём – он ушничает. Лишнего не скажешь. А дочка ни в какую не желала с нами в гости ходить. И оставлять её без присмотра страшновато. Срочно требовалась заботливая нянька плюс отважный охранник – в одном. Причём, чтобы это была самая умная, самая красивая, самая преданная на свете собака. Как знаменитый Мухтар!
Восточно-европейская овчарка.
Мы, когда увидели щенка, поняли: он никогда не станет медалистом. Узкомордый, узкогрудый, с длинной шерстью. Постав лап узкий. (Балерина, шестая позиция.) Зато какой славный, ласковый! Пушистый-пушистый! Медвежонок. Моя щекой к нему прижалась и оставить уже не смогла. Наш Малыш!
С появлением щенка мы надеялись заодно выковать у дочери чувство ответственности. Мамка взяла с Маняши долговую расписку, что та «обязуется убирать за ним, выгуливать по три раза на дню». Доча читать-писать не умела: срисовывала буквы с образца. Старалась. Но клятва что? – Формальность! Составили так… для порядка, ребёнка помыкать. Разве ей углядеть за крупной псиной? Столько хлопот.
Весной – грязюка. Вымажется по уши. Лапы ему вытру, а толку-то? Рыжая вода с живота течёт, прячется за открытой дверью, чтоб не выгнали на улицу, сплющится, словно борзая. В глаза просительно смотрит: «На холод не гоните». Брошу коврик к порогу – не знает, как и благодарить. Засмущается, хвостом завиляет.
Ложимся спать.
Выжидает, когда засопим… Потихоньку, потихоньку щемится в спальню.
Моя грозно:
– Куда лезешь?.. (Затаится. Может, не ему…) Тебе, тебе говорю.
Крутанётся. Растает в темноте.
Минута проходит, две… Опять – к нам, к нам, к нам. Приползёт, вытянется вдоль кровати, тяжело-полно выдохнет: «М-ммуу». («Вся семья вместе. Заботы позади. Можно спокойно заснуть».) Я руку опущу, почешу за ухом. Полная идиллия…
Как-то раз забыли прикрыть дверь в спальню: он стянул плед, отогнул одеяло, расправил хозяйскую кровать! И – на белую простынку. Дрыхнет на спине, храпит: «Хх-рррррр!» Мужик-мужиком. Брюла набок, язык завалился, слюнка – на крахмальную наволочку. Моя застукала. Как гаркнет! Он спросонья подхватился – и к окну, лапы на подоконник, на пустую улицу:
– Ы-рррр!
Типа: «Бдю!»
А у самого морда заспанная, мятая. До чего клоун пёс…
Вначале сомневались: как его возьмём в общий дом? Будет лаять. Не-ет. В дверь позвонят, постучат, если он в квартире один – пасть на замке. Молчит. Носом воздух втягивает, прислушивается: «Будут ломиться или уйдут?»
Мебель царапать или грызть? Даже не пытался. Единственное – испоганил уголок дивана. Я наложил заплаточку и поимел шикарную возможность его попрекать:
– Это кто сделал? А?! Брайт?
В таких случаях я обращался к нему официально, показывая своё «фэ».
– Спрашиваю, кто сделал?
Голову опустит. Уши заложит, виноватый такой. Я дово-о-олен… Пристрожил.
Ведь все Малыша только баловали, сюсюкались.
Ему конфетку дадут, проглотит и станет всем своим видом показывать, что не распробовал. Начнёт демонстративно в зубах ковырять, причмокивать, облизываться, сиротливо оглядываться. Какое тут сердце выдержит?! Машуня исполняет команду «Апорт!»
Тёща приходит, садится в кресло и сразу берёт «внучка» на руки. Он привык. Пока на руки не возьмут, будет следом ходить. Будет пищать, ныть, канючить: «Всё плохо. Меня тут не любят. Бабушка на ручки не берёт». Такой слюнтяй! Такой нытик! В детстве залезал целиком. Позже, когда вымахал кобыляка и весь не помещался, клал ей на колени передние лапы.
Ещё бы ему не вымахать… Ел – без меры.
Мамка из детсада ведро жорева притаранит – сметёт зараз. Разляжется, любуется надутым животом и всё равно печенюшку бы ещё съел. Шлифанул.
По воскресеньям пёсик любил с мамкой блины печь.
Она что? Лишь тесто замесит, на сковородку наливает, блинчики переворачивает и стопочкой складывает, а уж дальше всё он. Сам! Каждый блин сосчитает, взглядом проводит. Румяный блинчик ему на нос положишь, без команды не съест. Сидит, затаив дыхание, масло сочится по морде, слюна течёт. Сначала выполнит обязательную программу: «Сидеть!», «Лежать!», «Стоять!». Подряд, без напоминания. Ползать вот не умел. Башку опустит, передвигает по полу передние лапы, а задница торчит. Такая корма плывёт!
– Взять! – эту команду обожал…
Хоп! – нету блинчика.
Считается: свою еду овчарка никому не отдаст. (Дай, думаю, проверю!) Моя угостила пса сахарной косточкой. Я руку медленно тяну… Он растерялся: то на кость глянет, то на меня. Занервничал. Вопросительно зарычал. Велюровые щёки, вибриссы подрагивают.
– Да подавись ты! Жадюга! Исчо «братом» хотели назвать…
Повернулся к нему спиной. Сел к печке, закурил. Пауза. Слышу, крадётся. Голову под руку пихает. Глаза виновато прижмурены, в зубах кость. В ладонь мне её суёт, дескать: «Бери, угощайся. Мир!»
Моя каждое утро ворчит на кухне:
– Чувствую, крыса ходит.
Как-то видим: пёс гонит… серая лощёная крысина. Пузо толстое, хвостяра длинный, голый. Коготки по крашеному полу: «цик», «цик». Загнал в угол. Та резцами стрижёт – никак не схватить. Кочергой её поддеваю, подкидываю. Пёс в полёте: «Чвак!» Готово.
– Ай, молодец!
Ему так понравилось весёлый кипиш наводить. Охотиться! Да ещё при этом хвалят. Как скомандуешь: «Крыса!» – он давай искать, всё переворачивать, шерстить.
Собака есть собака. Кто для чего держит: кто для охоты и охраны, а кто для души. Чтобы вырастить пса для души, надо, чтобы жил с людьми. Не в будке, не на цепи. Он должен слышать человеческую речь, разговаривать с тобой, быть членом семьи.
Идём вечером гулять. Безлюдная улица. Я ему:
– Далеко ли собрался?! Мы – на Советскую.
Поворачивает, идёт на Советскую.
Прохожий удивлённо:
– Вам какое дело?!
– Вообще-то я не с вами разговариваю…
– А с кем?!
– С псом.
– ?!
По молодости мы с ним много упражнялись, бегали. Десять километров каждый день, чтоб костяк хорошо развивался. Моя посчитала: мало нагрузки. (Со стороны оно, конечно, виднее…) Предложила сделать из него ездовую собаку. Купила упряжку. Поехали Машку катать. Малыш безотказно её возил, возил… Не роптал. Думал, совесть у барыньки проснётся. А Машка с санок слезла, даже спасибо не сказала. Псу пришлось воспитывать. Он деликатненько подошёл сзади и прикусил за спину… Через куртку, кофту – следы зубов. Дочурка орёт, а он недоумённо крутит головой: «Что такое?!» Честными глазками моргает: «Что это с ней? Может, попу отсидела?!» Ну до чего артист!
Обычно в машину сядем, он – следом несётся. Раз бежал, бежал, – надоело. Обогнал «Ниву», резко остановился на обочине, голосует: «Возьмите!» Я не успел затормозить. Смотрю: хоп! – в обморок упал. Удара не было. Неужели по лапе – колесом?.. Но не могли переехать. Если бы взаправду наехали, тут крику было бы! Он бы с ума сошёл… Мы его – в машину. Подглядывает за нами, щурит глаз. (С хитрецой пёс.) Домой привезли, осмотрели: лапка цела, не опухла, кровки нет. Трогаю: не орёт. Так, слегонца, постанывает невпопад:
– А-ааа…
На следующий день тёща заходит. Он к ней с жалобой. Морду страдальческую состряпал, скулит, хнычет.
– Малыш, что случилось?
– А-ааа… Лапку отдави-ии-ли…
– Ах ты бедненький!
Нинка порог не успела переступить. Ей навзрыд:
– А-ааа!
– Что плачет наша радость?
– Смотри са-ма-аааа… – и лапищу суёт под нос.
Целую неделю формировал общественное мнение: «Полюбуйтесь, какие чёрствые мне достались хозяева». Кляузничал, симулировал «бо-бо». А сам уже забыл, какую лапу поднимать. Путается. Шут!
Постепенно сытная кормёжка, физические упражнения превратили пса в рослую могучую овчарку. Малыш почувствовал свою силу и попусту зубам волю не давал. Первым не дрался никогда. Подойдёт, голову на спину чужаку положит, придавит: «Дёрнешься – получишь!»
Вот в любви Малышу не везло…
Наткнётся ноздрями на похотливый аромат, летит обалдевший по следу. Догонит свору, кавалеров-хахалей раскидает. Охочая сучка ему глазки строит, прихорашивается, тает в предвкушении… А наш понятия не имеет, как реагировать на эти экивоки. Прыгает, падает, охает. За мной прибежит, зовёт на помощь:
– Ав-ав-ав! Подскажи, покажи.
Мечется, слюни распустит:
– А-а-а! Уходит!.. Поговори с ней!
Переволнуется весь. Распсихуется.
Тьфу! А я что? С ним, что ли, побегу?.. Сучку догонять?!
Первое серьёзное увлечение – водолазиха. Влюбился без памяти. И она согласная была. Но «папа» с «мамой» не разрешали. Боялись, испортит им родословную… Они лучше поглядели бы на себя в зеркало. Куда дальше портить?..
Второе – соседская Найда. Опять неровня! Не могла она держать нашего бугая. Ноги подкашивались. Раз – и падала.
Так пёс нецелованным мальчиком и остался.
А люди в нём души не чаяли…
Пожалуй, одна Ленка со второго этажа боялась Малыша. Дошло до того, что пёс, заслышав, как соседка спускается по лестнице и стучится к нам, без понукания уходил в дальнюю комнату, запирался. Знал: всё равно изолируют.
Ленка из коридора – в узенькую щель:
– Вы собаку убрали?
– Сама убралась…
Но ведь пса ещё и во двор надо выводить. Пришлось пятилетнему Малышу покупать намордник. Он так его невзлюби-ил... Надел и отвернулся. Я ему командую, он игнором занимается. Лёг и давай лапами сдирать. Кряхтит, кажилится, издаёт неприличные звуки. Ноет. На жалость берёт. Я не уступаю, строгость блюду. Обиделся. Убежал на помойку, нашёл там вонючий целлофановый пакет из-под селёдки. Как всосал его через ремни? Ума не приложу. Вымазал всю морду, пакет торчит из пасти, вонища от него. И лобызаться лезет…
– Иди отсюда!
Намордник пришлось снять.
Действительно, зачем он такому «зверюге»? Гости придут, к каждому ластится, у кого лысина – облизывает, в глаза заглядывает: «Что мне вкусненького принесли?»
К моей с работы Нинка заскочила в богатой натуральной шубе. Гладит его. Умиляется. А Малыша невозможно не потрогать: весь пушистый, морда такая! глазки добрые, прямо бусинки ангельские. Угостила нашего лакомку конфеткой. Пёс, алаверды, подпрыгнул гостью чмокнуть и невзначай носом – ей в глаз.
Та как заголосит:
– Гла-ааз!
Моя вопит:
– Шу-уу-ба! Не порвал? Глаз-то проморгается.
Только у одного человека Малыш угощение не брал.
Яшка Макаров, мой напарник по работе, был вхож в дом. Яшка тыкает ему в моську куском «Любительской» – наш зубы щерит и отворачивается.
Пёс крепко невзлюбил его после одного случая…
Выпивший Макар стал задираться:
– Ну что за собака? Мямля! Вот тоже воспитали овчарку. Сейчас стукну хозяина... Будет хвостиком вилять?
Думал, шутит. Какой там… Пнул меня по ноге. Малыш в недоумении: «Что делается? Гость-то свой». Его никогда не науськивали. Наоборот, объясняли, что любой спор можно уладить словами. Пёс заметался, побежал к мамке на кухню, воет: «Поди, посмотри, что творится. Разберись, прими решение». Приводит её в комнату, а самого не узнать: сделался упругим, подобранным; шерсть на загривке дыбом; щёки, бока от низкого утробного рыка подрагивают, глаза налились кровью.
А гость вконец раздухарился и пнул «со злостью».
Провоцирует:
– Ну, чё? Ну, чё тут ваша овчарка?
Глаза у собаки мутнеют, перекрываются жёлтой пеленой.
Яшка пуще дразнит:
– Секи, ублюдок, твоего хозяина бьют!
Взъерошил мне волосы.
Малыш рванулся, я не успел среагировать. «Раз-раз-раз!» Кисть, локоть, плечо. Мигом перехватывается. Вижу, Макар бледнеет, пёс – к горлу… Я уцепился двумя руками за ошейник, тащу назад… Хрипит. Чувствую: если руки ослаблю, вырвет Макару горло. Моя верещит: «Ф-фу! Фу!..» На весь дом лай, рык, ор.
Еле уволок Малыша на кухню.
Макар снял свитер: рубашка вместе с кожей, с мясом выдрана. На шее след от «компостера». Яшка стёк по стене, присмиревший, опущенный.
После того Макар у нас появлялся, однако пёс ему больше не доверял. Сверлил взглядом: «Ты какой к нам сегодня пожаловал? Добрый или злой?» Трезвому Малыш дозволял перемещаться по квартире, под конвоем. Макар – в туалет, пёс – за ним, гость – в комнату, Малыш – следом: «Я тут! Присматриваю за тобой». Чуть что не так – прижмёт. Макар рюмку выпьет, мы пса – в сарай. Иначе жвакнет. Не сильно, но с чувством.
Яшка стал бояться его…
Тем летом был редкий урожай грибов. В конце августа, как свободный вечер, мы – в лес, рядом с посёлком. Собирали для себя и на продажу. А ведь машину теперь на лесной дороге так не оставишь. Однажды, после полудня, поехали в сторону Льдинки. Взяли с мамкой по корзине, решили обойти краем ламбушки. Малыша оставил в машине. Замки не запер. Зачем при такой охране? Пёс принялся было ныть, я надавил на сознательность, напомнил о собачьем долге. Назвал Брайтом. Он тяжело вздохнул. Проникся. Растянулся на заднем сиденье.
Отошли от машины:
– Малыш!
Голову поднял, ушами стриганул: «Я тут, охраняю. Всё нормально!»
***
Лёгкий ветерок с шелестом пересчитывал сухие листочки на деревьях. В ожидании осени верхушки осин, рябины зарделись, высокая переспелая трава потеряла былую сочность. Перед тем как остыть, солнце припекало, давая возможность насладиться нежными невесомыми лучами. Последняя бабочка лета опустилась на пыльное лобовое стекло. Она расправляла чёрные перламутровые крылышки, сонно охорашивалась, перебирая усиками. Пёс смотрел на неё ошалело, с изумлением наклоняя голову то на один бок, то на другой. Хотел слизнуть, но лишь провёл языком по стеклу.
Глухой нарастающий гул привлёк Малыша задолго до того, как уазик вынырнул из-за поворота. Чужая машина остановилась метров за тридцать. Двигатель заглушили. Малыш не понимал толком, что его насторожило. Вроде, машина как машина – обычная. За то время, пока не было хозяев, проехало несколько таких же или почти таких. Двое людей сидели в кабине и отчего-то выходить не спешили.
Между тем поведение их начинало безотчётно беспокоить пса… Он упёрся передними лапами в спинку сиденья, шерсть на загривке встала торчком, опустилась, опять вздыбилась. Хлопнула дверка. Малыш узнал человека: Яшка Макаров неспешно шёл к нему и натянуто улыбался. Время от времени останавливался. Воровато оглядывался. Несколько раз вполголоса позвал:
– Толян! Э-ээ!
Никто не ответил. Хозяева были далеко.
Малыш учащённо задышал. Верхняя губа, нервно подрагивая, обнажала белые клыки.
Макар подошёл к «Ниве», криво ухмыльнулся:
– Ну что, тварь? Встретились на узкой дорожке?..
Он пнул по колесу. Малыш злобно сверкнул глазищами, в горле угрожающе заклокотало ррр-рычание. Уазик подъехал вплотную. Подельник достал баллонный ключ, домкрат, принёс от потухшего костра с обочины берёзовый чурбак.
Налитые ненавистью глаза Малыша… заах-лёбывались… наглостью этих двоих… Они присели на корточки. Открутили гайки! Машина ранено дёрнулась, накренилась. Макар снял колесо, закинул в уазик… Пёс хрипел от бессильной злобы. Горячие брызги слюны сочились с длинного лилового языка, веером разлетаясь по салону. Люди нехорошо смеялись, замахивались на него, поддразнивали, снимали одно колесо за другим, ставили вместо них чурки и грузили к себе хозяйское добро. Работали споро. Десяти минут не прошло, как «Нива» зависла, полностью разутая. Малыш вне себя от ярости рычал, лаял, метался внутри, неистово рвал когтями обшивку салона. Пытался разбить обманчиво доступную преграду грудью, но лишь раскровенил морду. По стеклу, измазанному густыми пятнами крови, тянулся размашистый след когтистой лапы.
Яшка наклонился к самому окну:
– Отравить бы тебя… Да пачкаться неохота. Сам подохнешь.
Малыш грохотал, выплёскивая лай в слащавую физиономию, стальные клыки его металлически клацали, рассекая пустой воздух в нескольких сантиметрах от недоступной кадыкастой глотки.
Подельник заскочил в уазик:
– Оставь его, Макар. Сматываться надо. Ещё заметят!
– Им же хуже…
Малыш тыкался мокрым лобешником в жёсткое стекло. Плохие люди уходили безнаказанно. Он слабел на глазах. От унижения. От собственного бессилия. Лапы его подкосились. Малыш качнулся и завалился набок. Прикрыв глаза, он хрипло дышал, шумно втягивал пастью и носом спёртый воздух. Бока его широко раздувались, изо рта лезла густая клейкая пена, рваными хлопьями падая на окровавленный каркас сиденья.
***
…Кому довелось маяться в районной больнице тягучими выходными днями, подтвердят – тоска смертная. Новый сосед по палате от нечего делать спросил Толика про собаку, а тот, словно дитя малое, не распознав едва прикрытого равнодушия, оживился, подоткнул подушку повыше и начал, начал...
Картинки всплывали, заслоняя одна другую.
– Идём назад, корзины полные. Солнце жарит. Сквозь деревья уже вижу машину. Малыш всегда чуял нас задолго, лаем встречал. Тут – молчок. Моей ничего не говорю, у самого сердце сжалось от недобрых предчувствий. Что-то случилось… Громко позвал: «Малыш! Малыш!» Тишина.
– И что с собакой?..
– Выбрались к машине. Пса не видно. Распахнул нагретую дверку – лежит, будто мёртвый. В салоне погром. Кругом шерсть, кровь, слюна, горячий удушливый запах собачатины. Пока ловили попутку, пока на «скорую». Уколы делали…
День-другой проходит…
Брайт крепко сдал. Начал зад подзакидывать. Подписываться стал, подкакиваться. Если совсем плохо, просился на улицу. Уйдёт в дровяник и останется: «Не хочу вас обременять». Там всё зароет. Лежит один. Видно было: не выкарабкаться ему… Как будет подыхать? Изведёт нас. Он ведь такой жалобщик, такой пискун.
Как-то раз в обед я пришёл, на улице дождь.
Моя:
– Толь, проведай пёсика.
– Дай полежать…
– Если тебе не нужен кобель, если надоел, усыпи. Зачем мучить животину? Машка с кавалерами гуляет, ей нянька без надобности.
Ну, раз так… Думаю, сколько будет стоить? Поехал в ветлечебницу. В субботу не работают...
Сосед заслушался и не сразу обратил внимание на тихое поскуливание за окном…
– ?..
Толик усмехнулся:
– Малыш.
– Так он жив?!
– Оклемался. Начал потихоньку вставать, телепаться. Считай, два года прошло. Старбень-старбенем: не видит, не слышит почти ничего, а таскается сюда кажды
|
